Леонид Судаленко: «Я вышел из тюрьмы в тюрьму»

Леонид Судаленко — гомельский правозащитник с 20-летним стажем; он написал около трети всех зарегистрированных обращений от беларусов в Комитет прав человека ООН. Леонид стал знаменит в Гомеле как «адвокат тунеядцев» — когда объявил, что готов помочь каждому, кто пострадал от Декрета №3. Зимой 2017 года в его офисе на Полесской не закрывались двери: люди шли и шли к Леониду Судаленко, чтобы обжаловать требование заплатить государству за свою безработицу. В те неспокойные месяцы правозащитника начали узнавать на улицах. Вероятно, именно тогда на активного правозащитника обратили внимание и власти. 

Леонида задержали 18 января 2021 года и в ноябре назначили наказание: три года колонии по 342 статье Уголовного кодекса. Из приговора стало ясно, за какие конкретно действия его осудили:
 — за помощь дровами многодетной семье;
 — за встречу активистки с суток;
 — за семинар по цифровой безопасности для правозащитников; 
 — за то, что снялся в видео у Андрея Паука, где рассказал про свободу собраний;
 — за то, что оплачивал адвокатов, штрафы и судебные пошлины.
Леонид освободился 21 июля 2023 года и, заметив к себе повышенное внимание милиции, покинул Беларусь. BYSOL поговорил с правозащитником о задержании, времени в СИЗО, тюремном сроке и непростом решении покинуть Беларусь. 
 

Меня арестовали 18 января 2021 года, а за 13 дней до ареста прошли обыски в офисе и дома. Изъяли из офиса все документы: более 350 кейсов участников протестов, которым я помогал обжаловать решения, компьютеры… Как оказалось потом, обыски проходили в рамках уголовного дела Владимира Непомнящих. Это я потом узнал. А уголовное дело против меня было возбуждено позже. Меня задерживали в рамках уголовного дела «Вясны».

«Вышел из дома, ничего не подозревая»

— Меня задержали на выходе из подъезда. Я собирался ехать в офис, — было около 9 утра, — выходил из дома, ничего не подозревая. Был мороз, и я был тепло одет — потом это станет очень важно. Я вызвал такси, видел, что моя машина уже подъехала, выбросил мусор — и прямо там они навалились, эти омоновцы. Они прятались в микроавтобусе синего цвета, с затемненными стеклами, выскочило не менее 6 человек, и в гражданском — из легковой машины. Я даже не понял, что произошло — всё было мгновенно. Отвезли меня в областной ГУБОПиК. Обыскали, забрали всё, оттуда повезли в Управление следственного комитета. Там следователь разъяснила:  мы вас задерживаем по подозрению в совершении преступления.

Мне там стало плохо — давление поднялось; следователь вызвала скорую… Я уже понимал, что не выйду.

В Управлении, в сопровождении омоновцев, меня держали до шести вечера. Я был уже в наручниках, меня уже водили в стакан… Там в подвале бывшего роддома есть специальная комната для задержанных. Она называется стаканом, потому что очень узкая.

«Вам одиночка не нужна, лучше вдвоём, поговорите с кем-то»

— После отвезли меня в изолятор на Междугородней. Все коллеги, весь мой офис, уже там отсидел, а я ни разу не бывал. Надо отдать должное: в изоляторе ко мне отнеслись хорошо. Я попросился в одиночную камеру, а мне отвечают: «Вам одиночка не нужна, лучше вдвоём, поговорите с кем-то». Посадили в камеру с парнем. Даже отправили к некурящему, пошли навстречу. Выдали матрас — тогда еще выдавали постельное белье. Это сейчас я уже сидел в ШИЗО — просто на полу спал.

Три дня я сидел в ИВС, а на третий день забрали ГУБОПИКи, отвезли в СК, и следователь уже официально предъявила постановление о признании меня обвиняемым. Сначала предъявили только вторую часть статьи 342: финансирование протестов. Но поскольку по второй части максимальная санкция — до двух лет, то меня нельзя было задерживать, только оформить подписку о невыезде. Поэтому у меня вдруг появилась первая часть: организация групповых действий, грубо нарушающих общественный порядок… Тогда уже санкция — до трех лет, и до суда можно было меня держать в СИЗО на Книжной.

«Хоть фильмы снимай про сталинские репрессии»

— В этот же день меня перевезли в СИЗО. Выдали «вату» — в тех местах так называют матрас — и отвели в камеру. Всех, кто попадает в СИЗО, в первую ночь размещают в «карантинной хате». Там просто ужасно, хоть фильмы снимай про сталинские репрессии: полуподвал, всё сырое, грязные стены, мрак, и лай собак с улицы… Везде реснички на окнах, и не видно улицы, только часть неба, если стать под определенным углом. Меня задержали в день, когда был сильный мороз, поэтому мне было не так холодно ночевать в камере, и я спал не снимая дублёнку.

Следующая камера, в которой я сидел до суда, была получше — стены выкрашены свежей краской. Но совсем небольшая. Туалет — дырка в полу, умывальник с холодной водой, в стену вмонтировано зеркало, чтобы бриться. Я заехал с бородой и сначала не понимал правил. Первое нарушение, которое на меня оформили, было именно за «неопрятный внешний вид» — за то, что не побрился.

Когда меня закрыли на ИВС, первые три дня был такой стресс, что я ничего не ел — только пил, еда не шла. Думал: закроют, не закроют, выпустят… В СИЗО — новый стресс, когда пришло понимание: «Будешь ты, Лёня, до суда находиться здесь».

Я много писал жалоб об изменении меры пресечения: подписка о невыезде, поручительство — но так и просидел с 18 января до приговора 3 ноября в камере номер три.

В Гомельском СИЗО есть новый блок и старый. В новом действительно и подвесные потолки, и ремонт; так что, если кто-то скажет, что на Книжной можно сидеть с евроремонтом, то это — про новое крыло, в котором я не был.

После приговора человека переводят в камеру для осужденных: администрация не допускает, чтобы осужденные и не осужденные сидели в одной камере. Там было 12 

«Вот с каким уважаемым человеком сидим»

— Как доходит информация в СИЗО? Из-за того, что я сидел по «экстремистской» статье, в других камерах были разрешены телевизоры, а экстремистам телевизор не дают. Адвокат может что-то рассказать. Первые два месяца я даже получал «Народную Волю» и «Новы Час». Я не знаю, кто оформил на меня подписку — просто вдруг стал получать газеты. И в одном из номеров «Новага Часу» читаю статью «Затрыманы гомельскі праваабаронца», с моей фотографией. Мои сокамерники впечатлились: «Вот с каким уважаемым человеком сидим!» До сих пор у меня где-то хранится этот номер.

Ну, и письма.

В СИЗО, в отличие от лагеря, разрешалась переписка, правда, через цензора. Мне очень активно стали писать. В день от пяти писем получал; а были дни, когда приходило и 17, и 19 писем. Открывается кормушка в дверях, и называют фамилии: Судаленко, Судаленко, опять Судаленко… Мои сокамерники уже и не подходили к дверям. Мне пришло очень много писем. Это крайне важно. Поддержка. И знакомые, и незнакомые люди писали. 

Письма прекратились в лагере. Я понимал: не из-за того, что люди перестали мне писать. В гомельском СИЗО я получил больше тысячи писем. Я домой привез все, боролся за них. Я хотел оставить их в Гомеле, чтобы не тянуть на лагерь, но их не разрешили отдать жене. Хотел, когда выйду, связаться с каждым человеком: думал, каждому напишу, каждому скажу спасибо.

Пришлось везти письма в лагерь. Я их много раз перечитывал. Иногда было настолько сложно, накатывала такая печаль… А когда почитаешь, опять хочется жить, когда знаешь, ради чего это всё. А в лагере держали в информационной блокаде. Там я не получил ни одного письма, только от жены. Если раньше в день я получал до 10 писем, то тут ни одного письма — конечно, я понял, из-за чего это. Я оперативнику говорил: у меня в приговоре не написано, что я без права переписки. Они молчали и улыбались, а в их глазах читалось: «Ну вы же понимаете…» 

«После приговора — полная апатия»

— Колония очень отличается от СИЗО. 26 января у меня был этап. Я уже знал, что еду в Витьбу. Хотя думал, буду сидеть в Бобруйске или Могилёве, ближе к дому, как положено по Уголовно-исполнительному кодексу. Уже тогда к «жёлтым» — к экстремистам, политическим — стали по-особому относиться. Наручники в поезде не снимали даже ночью, в них надо было и спать. А что такое «столыпинский вагон»? — деревянный настил, лёг без ничего и спи. Если бы руки были не в наручниках, можно было бы руку подложить под голову. 

Когда ехал по этапу, было такое состояние, когда уже всё равно. После приговора — полная апатия. Я уже знал, что от меня ничего не зависит, я ни на что не могу повлиять. Ты уже абсолютно бесправный человек. 

Говорят, что Витьба — более «лайтовая» по сравнению с остальными. По территории — как четыре футбольных поля, двухэтажные бараки. Она рассчитана на 1500 человек, а когда я был, там сидело где-то девятьсот человек. Двенадцать отрядов, в каждом отряде от 50 до 100 человек. В нашем отряде — под сто. 

Есть промышленная зона, куда заключенные ходят на работу. Швейный цех, деревообработка и цех металла, можно его и так назвать. Я потом работал именно в нём. Достают из земли телефонные кабели, которые там лежали с 70-х годов, там есть цветные металлы: свинец, алюминий, медь. Чтобы достать этот металл, станка специального нет, это делается вручную. Дают молоток, нож и плоскогубцы — вот и весь твой инструмент. За отказ от работы — ШИЗО. 

Первые восемь месяцев я был разнорабочим в цехе деревообработки: опилки подмести, отнести, перенести доску… Там пилят ленточными пилами дерево, делают поддоны. 

Леонид Судаленко, будучи юристом независимого профсоюза, защищал права работников; среди них немало было производственных травм, в том числе — и пострадавших на лесопилке. Так что в лагере пришлось не раз вспомнить своих подопечных.

— Несчастные случаи в цеху деревообработки случаются очень часто. Техники безопасности нет от слова «вообще». Я смотрел и думал: какие же беспечные заключенные, как они могут так работать? Вторая рука ведь не вырастет. Так что пострадавших, которых я защищал, вспоминал часто. Какая защита труда? Никакая. Если сам о себе не позаботишься. Рукавицы если из дома не пришлют, чтобы работать с металлом, руки будут исколоты, изрезаны. Ты же с проволокой имеешь дело, руки всегда чёрные, в солидоле, которым смазаны провода… Хорошо, что у меня была возможность получить перчатки из дома. 

Воскресенье — выходной день, или суббота, это зависит от рабочей смены. Что делать в свободное время? Некоторые говорили, и я с этим согласен: лучше пойти на промку, чем быть на бараке. Всё же на промке время быстрее бежит.

«Треть всей зоны — политические»

— Конечно, я встретился с Максимом Знаком. Он заехал в лагерь на один этап раньше меня, дней на пятнадцать. Он работал в швейном цеху. Мы были с ним в разных отрядах, тем не менее, я смог к нему пойти в цех и поговорить. Кроме того, когда заходили на промышленную зону, был момент, когда можно было постоять пять минут, обсудить последние события. 

С Максимом Знаком я общался до того момента, как по нему было принято решение его содержать в бараке усиленного режима, то есть в камере-одиночке. К нему, наверное, будут применять 411 статью. Понятно, что из него сделали искусственно злостного нарушителя. По всей вероятности, ему дадут год крытой тюрьмы, он поедет в Могилев…

Что значит «политзаключенные»? В лагере это экстремисты. Все, кто носит желтую бирку. Колония — это 900 человек, и из ста человек моего отряда где-то 25-30 — желтобирочники. Значит треть всей зоны — политические. Мы не просто общались — мы жили с ними в одном отряде 24/7. Конечно, всё обсуждали и делились новостями. 

Разные есть люди, в том числе и среди жёлтых. Например, кто-то сидит за пьяный руль (за смертельное ДТП — ред.), сидит семь лет, но у него в мобильном телефоне нашли видео, где он был на акции протеста в 2020, а в тюрьму попал только сейчас. Его и сделали экстремистом. А он от политики очень далёк, его интересуют мотоциклы, потому что он байкер, и больше ничего. Мне с ним не было о чем разговаривать. А были люди действительно убежденные: бчб-шники, или борцуны, как нас там называли — и другие зеки, и администрация между собой. 

Каково быть «желтобирочником»

— В лагере легче, чем в СИЗО. Мини-свобода — дышишь свежим воздухом, видишь деревья, птиц, небо, солнце… Там не курят в бараках. Время идет быстрее.

Но если ты с желтой биркой — особые условия содержания, хотя по закону не должно быть различий. Если обыкновенных заключенных проверяют два раза, то у нас — три дополнительные проверки в день. Когда приходит сотрудник администрации и делает перекличку, все ли на месте — это касается только профучета. Через громкоговоритель говорят: «Профучёт восьмого отряда, построение в локальном участке» — значит все желтобирочники должны выйти и построиться. Процедура — пять минут, но, например, вечером идут новости, и ты на них не успеваешь. Хочется же новости посмотреть в «ленинской комнате», в «ленке», как её называют — где висит телевизор на стене. Администрация разрешала смотреть СТВ. 

Как заключенные узнали про войну

—  Про то, что началась война, я узнал по телевизору. По новостям мы понимали, что происходит. Я же знаю, что такое беларусские новости в версии СТВ. Даже глядя эти новости, можно сделать выводы. Тут российский канал, который разрешали смотреть, рассказывает о войне в Украине так, как будто Россия настолько аккуратно ведет даже не войну, а спецоперацию; как будто военные боятся, чтобы не дай бог стекло не разбилось, не поранило человека — мы понимали, что это не так. 

Некоторые новости получали из звонков. Но что касается желтобирочников, у нас были отдельные звонки, и оперативный сотрудник слушал, о чем мы говорим. Как только он слышал, что мы говорим о войне, сразу прерывал разговор. 

Чернигов для меня — родной город, где я чуть не детей своих растил, ездил туда за продуктами — и я узнаю, что Чернигов бомбили… Для меня это был шок.

Но не все в лагере так же восприняли новости о войне.У людей разные сроки: у кого-то, как у меня, небольшие, а кому-то сидеть по пятнадцать, двадцать лет. Мы, политические, в своем кругу по-своему обсуждали новости. А многих зеков новости не интересуют, их интересуют фильмы, боевики, разная музыка… Как в любом обществе, и среди заключенных есть группы с разными интересы. 

У кого-то интересы — крепкий чай, у кого-то — чтение книг. Я каждый день старался ходить на стадион. У каждого отряда есть один час, когда можно пойти на стадион и позаниматься. Например, бегать, ходить, кто-то в футбол играет, в волейбол; зимой — хоккейная площадка. Кто-то читает, кто-то пишет письма домой, кто-то играет в нарды, шахматы, шашки… 

Я, например, ходил в шахматный клуб. И на турнире колонии я занял второе место. Мне даже обещали грамоту подписать, но опять-таки, из-за того, что я — желтобирочник, грамоты не дали. Приезжал гроссмейстер с сеансом одновременной игры и десять партий одновременно играл. А меня не допустили к игре, хоть я и хотел поиграть с гроссмейстером. И один, у которого я выигрывал, партию с гроссмейстером свел на ничью. То есть, у меня тоже были бы шансы. Но, к сожалению, желтобирочников ограничивали даже в этом. Такая дискриминация. 

Муковозчик рассказывает новости о гражданском обществе

— Кстати, я газеты выписывал, которые было разрешено: «СБ», «Гомельскую правду»… Я их выписывал, чтобы хотя бы что-то черпать, чтобы быть в курсе, что происходит: куда полетел Лукашенко, с кем провел переговоры, куда движется страна… И, в общем, было понятно. Я когда вышел, узнал, что только известных политзаключенных — около полутора тысяч. Но я это понимал: я был там, я сам их видел. Люди сидят ни за что: за лайки, за донаты, за то, что военную российскую технику сфотографировал… Я видел, что сроки стали давать уже гораздо большие, чем получил я. Я понимал, что страна погружается в полнейший, катастрофический правовой беспредел. 

Я знал и про разгром независимых СМИ и НГО — в газетах было, в извращенном, искаженном виде, но я понял. Ведь в газете «СБ» постоянно печатается человек по фамилии Муковозчик. Так вот он, ёрничая, всё рассказывал — и я всё понимал. 

«Я вышел из тюрьмы в тюрьму». Эвакуация

—  Выехать мне помог BYSOL. Когда я освободился, у меня был шок. Я даже не знал, в какую сторону двигаться, что делать. Я стал на учёт в милиции — каждый после освобождения должен в течение трёх дней стать на учёт — и узнал, что по воскресеньям нужно приходить на профилактическое мероприятие. Например, нам показывали фильм про наркоманов. Собралось человек сорок. И пять лет подряд четыре раза в месяц нужно ходить на просмотры этих фильмов. 

Кроме того, ко мне был повышенный интерес: милиция стала приезжать по два раза в день. Посмотрел фильм — вечером приезжают ко мне домой, под видеорегистратор: «Распишитесь, что мы к вам приехали, и вы дома». Ставлю дату, время и подпись. Говорят: «Мы к вам можем приехать и ночью». У меня справка об освобождении, я думал, что отсидел — а оказывается, срок не закончился. Как жить в таком режиме? Я понимал, что тем, чем я занимался, я больше заниматься не смогу.

В лагере я еще думал, что выйду и буду, как раньше, принимать людей на Полесской. Я думал, что буду еще свой приговор обжаловать. А когда понял, что это невозможно, у меня не было никакого другого варианта, кроме как уехать в безопасное место. Я же вышел из тюрьмы в тюрьму. Жить в таком режиме, когда тебе запрещено всё, когда сам себе всё запрещаешь, не можешь зайти на какой-то сайт, написать комментарий — я не такой человек. За время нахождения там я не разменял ни своей совести, ни своей свободы. Я внутренне свободный человек. Конечно, мой отъезд был вопросом времени. 

Я не знал, нахожусь ли я в списках невыездных, но я точно знал, что я нахожусь в республиканском списке экстремистов. 

Андрей Стрижак из BYSOL одним из первых позвонил мне после освобождения, мы поговорили, он сказал: какое ты принимаешь решение? Я еще колебался: семья… Я же в заключении молил бога, чтобы мать увидеть: она уже в таком возрасте, 84 года… Я понимаю, что в любой момент… Хотелось ее увидеть живую. Я увидел ее и уже распрощался с ней. 

Конечно, я понимал, что надо уезжать. И когда BYSOL рассказал, какие существуют механизмы, какие пути выезда, я дождался получения нового паспорта и отправился путём, который мне предложили. Сам я, не зная этого, поехал бы на Каменный лог и стал бы там в очередь — но я же понимаю, что формально я выездной, а на границе другие списки… 

Наверное, я не могу здесь рассказывать варианты выезда, которые мне предложил BYSOL, но хочу сказать, что этот вариант сработал. Путь был нелегкий, дался тяжело, но оказался верным. В моем случае отъезд проходил в режиме эвакуации, так как надо было спешить: я чувствовал, что в любой из дней меня могут снова арестовать. И наконец-то я приехал в безопасное место.

Что теперь?

—  Что теперь — хороший вопрос. Я считаю, что я в командировке. Когда я приехал в зону, я понимал, что моя командировка закончится с окончанием срока. А сюда я приехал — и не знаю. Я пытаюсь найти ответ, насколько долго затянется моя командировка.

Очень много политзаключенных. Надо бороться за освобождение всех, в том числе Маши Колесниковой, Виктора Бабарико, Сергея Тихановского — за всех. А что делать? Я пока хочу разговаривать, получать информацию и узнавать: всё ли правильно делается, чтобы освободить политзаключенных? Это те люди, которые находятся в нечеловеческих, подчеркиваю — нечеловеческих условиях за свои взгляды, убеждения. Это недопустимо.

В правозащите, конечно, я останусь. Правозащита — это моё всё. Она всегда привлекала меня больше, чем политика. Я буду искать, где смогу применить свои знания. Я ехал в Вильню, потому что здесь все мои коллеги правозащитники, «Вясна» и остальные. Я готов подставить плечо тем, кому нужна помощь. Я готов своим участием приближать тот день, когда мы все вернемся домой, в Беларусь.